Приди к моему порогу, преклони голову в попытке найти покой. Но не осенью, когда ветра, перерождающиеся в зимнюю вьюгу, растревожат твой покой. Приди ко мне, когда потеряешь последнюю надежду остаться нетронутым своим безумием. Ступай медленно, по раскаленным осколкам времён, ступай аккуратно, пока ещё сердце способно биться.
Приди ко мне, наследный принц пустой короны, тогда, когда путь твой становится никчемной линией из точки А в точку В, всего лишь линия между двумя точками, зудящая, надоедливая.
Приди ко мне.
Веди его ко мне.
Верни его мне.
Для меня.
Канун Самайна, подступающего к горлу горечью гниющих листьев, приди ко мне, приведи его ко мне.
Останься.
Дай взглянуть на тебя в размазанных дождем мазках. Как время изменило то, чего не должно было касаться - твоего несчастья. Не мне спрашивать, что за тепло затаилось в твоей душе, но в моей воле это изменить, и я могла бы этим заняться всенепременно, если бы не такой же силы тепло во мне.
Стоило только взглянуть на тебя, такого несчастного, такого уставшего, и всё (чужое) существо бросилось к тебе, чтобы успокоить, утешить, утолить твои печали и стать единственным спасением против любой способной тронуть тебя тоски. И объятия твои, знакомые, откликаются цветущим нежным ландышем покоем. Одного прикосновения достаточно, чтобы мир обрушился на наши бедовые головы лепестками давным-давно отцветших роз.
Видишь, я не сошла с ума, я смотрю на тебя прямо, глазами из пустых глазниц, и торжествую.
Я торжествую, ведь осень вступает в ту пору, когда вам не скрыться от нас. Это предрешено. Стоило октябрю перешагнуть за лист календаря, за осенние костры, мы будем звать вас, будем взывать к вам, а пока наслаждайтесь.
Взращивайте семена сомнений, что растут в вас.
Хватайтесь друг за друга, крепко держите в объятиях, будто в последний раз, но вспоминайте, по-своему, что каждый может покинуть каждого в любую минуту. Найти повод. Уйти, не попрощавшись. Проклинать за бутылкой виски или кружкой остывшего кофе. Ненавидеть, изничтожая всю ту драгоценную, совершенную, любовь, что вы сотворили.
Время прощается с вами, оно дает вам еще немного времени, чтобы надышаться.

Время непримиримо замирает, когда Рита Мэй обнимает Киллиана.
Она всегда по нему скучает. Когда засыпают огни осени, когда телефон весь день молчит, и она, послушная девочка, хорошая девочка, не тревожит его покой, хотя знает, чувствует, что что-то происходит. Рита превращается в тревожную тень, запертую в четырех стенах. Ожидающую - чего? - неизвестности.
И когда он все же появляется на пороге её дома, уставший от собственных мыслей - это видно по углубившимся морщинкам - она только и может, что прижиматься к нему, в отчаянной, глупой попытке согреть хоть немного. Отдать ровно столько, чтобы Киллиану хватило сил на сегодняшний день, а об остальном, холодном, слякотном, размазанном по побережью неопределенным "завтра" они подумают позже.
Ей не страшно обнимать его, промокшего от моросящего дождя. Даже в похмелье - это они уже проходили.
И в болезни, и в здравии - прозаичная клятва для тех, кто обручается у алтаря, произносится Ритой Мэй просто так, потому что с Киллианом нельзя иначе.
Когда он, преисполненный самого настоящего могущества, смотрит на мир, готовый преподнести подарок в виде многочасовой работы, с совершеннейшим холодным равнодушием.
Когда он смеётся над глупыми шутками, что подкидывает им жизненный путь, так бесхитростно и светло, что невольно не верилось, что это именно Киллиан был когда-то её самым большим страхом.
Когда его глаза закрываются, и ресницы переплетаются с нежностью - прирученная боль, так целомудренно целующая пальцы.
Моя любовь, им не вернуться, нет, им больше не вернуться. Тени сгущаются над нами, и среди них объемными масками проступают они, но мы не позволим им, нет, не позволим, мы отныне другие, мы отныне - сильнее. Все наши ошибки, весь тот путь, что казался тропинкой, полной битого стекла, мы пройдем вновь, держась за руки, и мы всё исправим. Пообещай мне, что мы всё исправим, и я обещаю, что ты никогда не останешься один, я буду рядом.
Оттого когда Киллиан предлагает уехать, Рита Мэй безоговорочно соглашается.
Она не хочет иначе - иначе просто и не может быть.
Когда он - единственная причина улыбаться по утрам.
Когда он - единственная причина пичкать свой организм кофе и ждать, бесконечно ждать, когда дела оставят его хоть ненадолго.
Когда он - единственная причина не потерять надежду на хоть какое-то светлое будущее.
И Рита Мэй не хочет оставлять Киллиана в тот миг, когда его реальность становится старой краской, что осыпается. И на обозрение предстаёт пугающий их двоих кошмар.
Рита берет Киллиана за руки и заводит в дом. Дождь остается у порога вместе с одеждой. И уже рядом с пыхтящим, греющимся чайником, она целует его - бытовая романтика во всей её красе и неповторимом обаянии, обостряющимся в межсезонье.
И хочется сказать, что она с ним поедет хоть куда, хоть на край света, ради него - умирать, воскресать, чтобы снова умереть. Но это вновь кажется прозаичным, и, кажется, добавь к одному простецкому моменту еще один - и мир выкрутит зернистость до уровня телевидения шестидесятых.
- Паспорт, кошелек, ключи. Что ещё мне нужно взять?
Без вопроса о том, куда и для чего.
Киллиан зовёт Риту за собой - и это единственное, что должно её хоть как-то беспокоить.

У аппарата жизнеобеспечения. На белых простынях. Она слышит что-то инородное. Но молчит. Нет сил. Нет желания.

Они потребовали билеты на ближайший рейс. Мэри-Элизабет, укутавшая свою шею в идеально выглаженный белый воротничок, посмотрела на них, как на сумасшедших: он выглядел так, будто заходился в наркотической ломке, она трезвее, но от тревоги легко перескакивала на французский. Решили вопрос, конечно же, банковская карта и документы в идеальном состоянии.
- Плохой день.
Она неловко улыбается, забирая билеты, но не отпускает, не смеет отпускать.

- Я чувствую их. Она дышит за моей спиной. Он стоит за твоим плечом. Но мы убежим от них. Оставим их проигравшими, в слякоти, я обещаю.

Пальцы заплетаются в волосах. Глаза в глаза. И присутствие неминуемой гибели разума нависло над ними страшной гильотиной. Да только лишь одна мысль в голове - если мы умрем, то сделаем это вместе. А он, кажется, где-то не здесь, и в глазах его, бездонное звездное небо, изголодавшееся до сновидений, мертвая пустота. Тело его - не отзывается. Словно любить труп, что находится на аппарате жизнеобеспечения. Она прижимается щекой к его плечу, обнимает покрепче и ждет, когда объявят посадку.

Ей кажется, что он все-таки спит. Тот самый сон, который приходит к лихорадящему ^{(агонирующему)}. Она касалась изнанкой пальцев его лба, покрывшегося испариной, но молчала.
Засыпай, моя остывающая звезда, засыпай как можно крепче, и пусть в далекой-далекой стране, изнывающей от солнечной хватки, тебе приснится дом. Наш дом у моря. Где за нами следят русалки. Где запомнили наши следы. Где стены помнят о нас, и кофе, оставленный на попечение ветрам, еще не успел остыть. Наш дом, пустующий, а оттого скорбящий. Пусть он приснится тебе, и простуда оставит тебя. А я буду ждать здесь. Я подожду. Я уже научилась ждать.

Они ступили на борт, рука об руку, будто обреченные ^{(на смерть)}. Грозовые тучи изрезали небо поперек, но они были неопасны. Он всё ещё лихорадил. Она всё еще была рядом, не отпуская ни на секунду. И в голове ни единой мысли, лишь ожидание - ему станет лучше, обязательно станет лучше. Лишь бы убежать от них, насколько это возможно, и разум вернется в подчинение, их имена станут именами собственными, а пока же они, обезличенные, располагались на своих местах.
Полёт должен пройти нормально. С ними всё должно стать нормально.

Он очнулся ближе к концу, всё ещё укрытый болезненной истомой, но уже оживающий _{побег или смерть или посмертие}. Она прижимается к его плечу, в попытке задремать, но тревога за него сдавила голову до боли камнепадом пульса, и весь чертов полет, под ночным холодным небом, она хлебнула с лихвой, замерзшая в своем тонком платье, и плед не спасал. Но стоило ему очнуться, стоило просто задать ни к чему не обязывающий вопрос (и получить на него ответ), стоило позвать её по имени, как все отступило.
Она так и не ответила на его вопрос. Она даже себе не могла ответить, было ли это все на самом деле. Самолет предсказуемо залихорадило.
Она вцепилась в его руку крепко. И одного взгляда было достаточно, чтобы оставить между ними нечто невысказанное.
Если мы умрем - мы умрем вместе.

У аппарата жизнеобеспечения - рядом с ним. На белых простынях - в одной кровати в номере отеля, ближайшего от международного аэропорта Буэнос-Айреса. Она слышит что-то инородное - чужие разговоры из-за штор, что приносил ветер в открытое настежь окно, чей-то смех, звонкий и надоедающий хуже будильника. Но молчит - она не хочет его тревожить. Нет сил - оторваться от него, чтобы закрыть окно в надоедливый мир. Нет желания - случайным движением разбудить его.

Город, затопленный летом, прочитал им заклинание: больше никаких призраков (не их) прошлого, прочь бессонницу и тревогу, вам, навечно влюбленным, вам, детям, умирающим осенью. И они ему поверили.
Киллиан позволил Рите Мэй быть главной, и она, на изломанном серостью английском поймала такси, привезла его, тлеющего сном, в отель, сняла номер. Она выключила их телефоны и оставила на тумбе у входа - не потревожьте нас, пожалуйста, табличкой на двери, выходом из пределов доступности. Сняла их одежду, замаранную осенним Нью-Йорком и прошептала последнее заклинание, дарованное вечным летом - "засыпай". И сон, желанный, явился к ним, присев на кровать, хрустящую свежим постельным бельем, закрыл им глаза и сторожил, чтобы кошмары их не потревожили.
Их не потревожил и утренний туман, и только полдень своей безобразной нескромностью вмешался в воцарившийся покой. Полдень и только он исполосовал их номер вдоль и поперек, и свет кровил теплом, сладким по-летнему, будто апельсином. И жизнь потихоньку вливалась в сосуды, пульсировала на кончиках пальцев и приводила растревоженный рассудок в порядок.
Рита Мэй теплым поцелуем в плечо аккуратно просит его вернуться к ней. К лету, в которое они вернулись осенней хворью.

- Просыпайся, мой король, мы сбежали от них. И тут нас больше не потревожат.

Солнце в Буэнос-Айресе подобно мякоти манго - ощутимее, ярче, оно вкуснее разливалось бликами по Рио-де-ла-Плата. Риту не интересовали вычурные достопримечательности мегаполиса, его узкие улочки и утренний смог. Она стремилась к побережью, чтобы стать одной из многих.
Мы спрячемся в толпе, и будем в ней самыми одинокими, вместе.
Танцевать вместе с уличными музыкантами, проигрывать в карты в открытых кафе изнеженными вечерами местным жителям, в заломах морщин которых оставались следы беспощадного полуденного солнца, крепкий утренний американо, скрипящий трезвостью - это то, чем Рита Мэй жила.
Смотреть на ожившего Киллиана, глотать дым его сигарет и смеяться вместе с ним, до темноты в глазах, до нехватки воздуха в легких - это то, кем Рита Мэй жила.
Им одним.
И если однажды Киллиан ворвется к ним в номер с предложением порвать с пробуждающим городом, затопленным летом, ради чего-то нового, она обязательно ответит ему:
- Да. С тобой - куда угодно.

- Ты же знаешь, что я тебя - больше?

Солнце лижет кожу, соленую. Шершавый язык его царапается, хлеще, чем кошачий, жжется на руках. И если услышишь крик чаек, богом прошу - спасайся. Но Рита Мэй тянет к ним руки, оборачивается по воле струн и взлетает, ловя кожей брызги свежей Атлантики. Море - её стихия.

Если тонуть в ком-то, то по доброй воле. Если любить, то непременно тонуть, распустив волосы до плеч, скрывая слезы и всю пришлую боль. Милый мой, это пройдет, это всего лишь морская болезнь - болезнь морем. Широкие водные просторы - единственное, с кем Киллиану придется разделить Риту; но, как альтернативу, всегда можно распить по чарке на двоих да смотреть на неё, едва ли блаженную в теории, на практике же - успокоенная блажью океана. Она ловит морской бриз каждым вдохом, ей не страшен штиль, лишь бы только оставаться посреди этого торжества небесного, разрывающего горизонт и смешивающегося в единый лазурный поток.

Кто-то додумался прихватить с собой укулеле. Рита Мэй же додумалась прихватить с собой широкополую соломенную шляпу. И, стуча босоножками по палубе, она непременно утягивала короля танцевать - у монархов отпуск. Это смешно, но она совершенно серьезна, рассыпая смех им под ноги. Она совершенно серьезна, когда в танце прижимается ближе и спрашивает тихо, глядя в глаза /и конечно же пропадая, утопая/:

-Ты же знаешь, что я тебя - больше?

Утром до противного французский завтрак: апельсиновый сок и круассан. Ты же не хочешь сказать, что мучное - полезно для фигуры? Но, оставляя на белых простынях охапку ночных поцелуев, она обязательно убегала, едва подкрадывался дикой рыжей кошкой рассвет. Она убегала, чтобы погладить солнечный свет против шерсти, чтобы насладиться тем, как лапы надвигающегося утра вмешивались в парное молоко атлантических вод. И под аккомпанемент мягких волн, разбивающихся о нос корабля. Киллиан знал, куда и зачем Рита убегала. Совсем немного времени, чтобы сказать самой себе:

- Ты же знаешь, что я тебя - больше?

Загар прилипал к коже брызгами шампанского, и они оба становились похожими на иноземцев, не теми, кем были раньше, но кем-то больше, совершеннее. Кем-то, кто мог бы назвать другого своей вечностью, неделимой на двоих. Они всегда были кем-то большим, когда, нежась под солнцем на одном шезлогне, публично, не стесняясь проходящих мимо /так проходите же мимо, вас тут, право слово, никто не держит/. Никто точно не мог сказать в те моменты, когда солнечное тепло растворяло границы между воздухом и океанской синевой, кто из них кто: кто воздух, а кто Киллиан, кто океан, а кто Рита Мэй. Её волосы текучей морской пеной растекались по его плечам, на её коже его холодный пот.

Ты чувствуешь эту бесконечную негу, разливающуюся теплом до замерзшей души? Ты чувствуешь эту вечность, стекающую с пальцев солнечным светом? Чувствуешь, во что превращается то, что никогда не могло быть тем самым "навсегда"? Наше падение в самые глубокие воды, только лишь нам вдвоем, только лишь наш послеполуденный сон. Обними покрепче и не отпускай.

Ночная прохлада старалась прокрадываться в щели, но её не пускали, закрывая покрепче окна в каюту. Корабль нежно покачивался, убаюкивал. И полуночные поцелуи превращались в самую дикую из сказок. Когда среди осторожной ласки просыпалась страсть, кусая сухие губы. По согретой солнцем коже больнее. Каждый неровный выдох - громче. Шептать его имя и просить, о чем угодно, умолять, забываться и осознавать свою природу.
А после - она закрывала его глаза, отправляя в странствие по сонным лощинам и неведомым далям, обещая только одно - я буду рядом, куда бы ты ни отправился.
Рита Мэй будет рядом, крепко обнимая, не отпуская, оставаясь невидимой тенью, растворяясь и возрождаясь. Она уткнется носом в плечо, укрывая рукой (ах, были бы крылья) и отпуская в межзвездное.
Они нас не тронут, мы слишком далеко, мы слишком счастливы, мы слишком любим друг друга, чтобы потревожить молчаливый покой. Они не проникнут в сон, не растревожат потерянной души и не прорвутся, мы - единое целое, нам - одно имя и память, одно ощущение и чувство. Нам - один сон на двоих, самый теплый и ласковый.
Они шли друг к другу разными путями. Но, услышав тихо произнесенное признание в любви, она непременно ответит:

- Ты же знаешь, что я тебя - больше?

Рита Мэй так и не научилась смаковать забродивший виноград. Красное, белое - черное, в прозрачном бокале на тонкой ножке. Но чувство опьянение она познавала с лихвой, когда, окружая свое тело кружевами на глазах Киллиана, чувствовала его взгляд, не похожий ни на чей более - тяжелый бархат, касающийся плеч, опутывающий талию, бедра, проникающий куда-то вглубь и доходящий до самой изнанки аккуратных швов. Она прятала улыбку за копной волос.
Мы следим друг за другом.
Мы следуем друг за другом.

Остров Святой Елены разрезал вдоль полупризрачную нить, удерживающую океан от того, чтобы стать частью небосвода. Они приближались к нему медленно, но лишь для того, чтобы вильнуть своим белоснежным боком, да и остаться таковыми. Рита Мэй держала руку Киллиана крепко, в своей. Она спросила его, будто бы случайно, будто бы в полной тишине случайно обронила гребень из слоновой кости, которым расчесывала на ночь свои волосы:

- Ты же знаешь, что я люблю тебя больше?

Взглянула на него и звонко рассмеялась, прижимаясь к груди.
Чувствуя его теплую ладонь на своей шее, знала, ответ на её вопрос только один, но вслух его никто не озвучит - вряд ли это имеет значение, чья любовь больше, когда они повязаны так крепко, что даже внезапное кораблекрушение не разомкнет этих объятий.

В свете выжженного солнцем мира его глаза кажутся бесконечной ледяной пустыней. Наш маленький рай цвета сгорающего мира. И кожа, окрашенная в новые цвета, благосклонно принимала белый хлопок.
Марракеш, поначалу неблагосклонный, будто старый ворчун, все же принял их, раскрыл свои объятия и впустил на свои узкие, мощеные камнем, улицы.
Но между ними, неспокойными, ненасытившимися друг другом в полной мере пролегли два молчаливых обещания, две линии, пересекающиеся на сердце:
– я больше не допущу, чтобы ты оказалась в опасности.
– я никогда не предам и не оставлю тебя, что бы ни случилось.
Преклонить голову на плечо Киллиана, сомкнув усталые глаза, вздохнуть и прижаться покрепче. Стоять так среди толпы, на гремевшей площади Джамаа-эль-Фна, продай-купи подороже, только не уходи с пустыми руками, местный ты или путник. Им нельзя быть настолько близкими, посреди царства лютни и пряностей, им нельзя так неосторожно, посреди тех, кто никогда не поймет, что такое - любить вольно, создавая из женщины равную. Но иной день со струн уда срывалась таинственная мелодия, и им рассказывали сказку -
                     - про чудесную принцессу, про жестокого принца, и как их любовь, что прошла, конечно же, через тропы испытаний и потерь, все же испытания и стала по-настоящему великой.
Рита Мэй, покрывая голову шелковым платком, заливалась смехом:
- Нет, это не про нас.

Мы - накладывается на другие мотивы, мотивы тишины ночной, когда близко, когда так близко, что каждый чужой вдох кажется собственным, каждое чужое неловкое движение - своим собственным.

Не отвечай мне, я все и так знаю.
Смотри в меня.
И оставайся.

Когда их все же заносило в незабытый ни людьми, ни богом дорогой ресторан, и Киллиан во мгновение ока превращался в галантнейшего из джентльменов, которого мог только знать мир, Рита Мэй смотрела на него и просила остаться. Бессловесно.
Жить одним днем, танцевать над пропастью и смотреть друг другу в глаза, пока мир сгорает под солнцем и сбрасывает свою змеиную кожу, грозясь разменять очередное десятилетие. Держаться за руки и не отпускать друг друга, пока вокруг творится настоящий хаос, пока тьма и отчаяние, голод и войны царствуют и восторжествуют. Но что бы ни случилось - она не хотела оставаться без Киллиана. Сейчас, когда они перешагнули океан, отдалились ото всех, его не заберут ни работа, ни люди. Но когда они вернутся, стоит только вернуться...
Чай остыл в аккуратной фарфоровой чашечке. Лед в его бокале виски тает. Они ждут, когда принесут уникальные изыски местной кухни. Стандартная ситуация, обрамленная молчаливым спокойствием.
Рита Мэй едва касается руки Киллиана, обхватывает пальцами запястье и просит тихо-тихо:
- Ты же останешься?
После такого он обязательно назовет её глупой, пошутит, но пообещает совершенно искренне, честно и открыто. Но Рите хотелось бы верить, что это обещание, данное им будто бы между прочим, пронесется над пропастью, и падать в вечность, однажды сорвавшись, будет не больно.

Но это всего лишь наваждение. Всего лишь шутки изнывающего от тепла разума. Рита питалась солнцем, впитывала его под кожу, по венам, чтобы согреться. На белом шезлонге, у бассейна, она смотрела на мир через розовые очки и предавалась сладостному прозябанию. Когда руки едва шевелятся, и солнце находит отражение в плеске воды. Рита Мэй пускала корни в это место, пропускала глотки холодного коктейля и закрывала глаза - ведь любят с закрытыми глазами.
Она окружена негой, окружена чувствами. Она взлелеяна его любовью и почти позабыла о том, что значит - без него. Мир, созданный двоими посреди древних марокканских руин, тросниковый сахар и стружка кокоса - как же было сладко.
Рита протягивала руки к Киллиану, хваталась за него и утопала в его объятиях, рассказывая сказку.
Вот - ты, вот - мой дом. Вот ты, и я, лишенная всего, обрела намного больше, чем могла бы обладать.
Вот - ты, вот - мой дом. Вот ты, и усыпанный марокканскими мотивами путь к тебе.
Вот - ты, вот - мой дом. Вот ты, и мое сердце, протянутое тебе в дар.
Забирай.
Оно теперь мне не принадлежит.
Даже если оно тебе не понадобится, мне не ужиться с ним.

Она любила, когда он улыбался вот так - в попытке скрыть за тяжелой портьерой из иронии свою перед ней беззащитность. Она расцеловывала морщинки, собирающиеся в уголках его глаз и говорила о том, что она совершенно серьезна, но смеялась, вслед а ним.

Я тебе верю. Потому что ты - часть меня, мое прямое продолжение, в тебе моё начало и мой конец.

И в одно такое ленивое утро, вязкое, будто густой персиковый сок, их потревожил один небольшой телефонный звонок с приглашением вернуться к марсельским берегам, туда, где эта история началась. Рита с радостью приняла это приглашение о матери, только об одном умолчала.
Киллиан выслушал это и здорово посмеялся. Рита Мэй улыбалась, вторя его радости. Предвкушение - слаще солнца.

Они ступают на берег французской Ривьеры новыми – единое полотно разных путей друг к другу. Воздух дрожит заболевшей осенью, но под кожей слишком много лета, слишком много солнца, слишком много любви – и все это воплощается в Киллиане. Его тело окроплено солнечной благодатью, и загар ему идет ровно так же, как горячо любимые им костюмы от Brioni. Рите кажется, она не перестанет им любоваться, и весь мир может догореть и истлеть им под ноги – если он останется, останется и она (отныне они просто так не бросаются клятвами, теперь все слишком серьезно, до скученных запястий, до склоненной в покорности головы – я там, где ты).
И в тот момент, когда наряд выбрать становится почти невозможным, и он сообщает будничным тоном, что остается лишь пара часов, она понимает, что не хочет покидать пределов их номера.
Она не покинет его.
И одежда марокканским воспоминанием (приятным до солнечных ожогов) падает к ногам. Выжженные волосы рассыпаются по плечам, и Рита Мэй без слов, лишь взглядом, утверждает.

«Любовь моя, мой Король, к чему нам тратить эти часы на других? Теперь, когда мы вернулись в тот город, откуда начался наш путь, я не смею и не желаю покидать тебя. Нам осталось пара часов, и я хочу разделить их с тобой»

И они остаются. Нарисованными линиями вдоль позвоночника, алеющими царапинами вдоль ребер. Они упиваются поцелуями, утопают в объятиях, увитые испариной. В приоткрытых губах отражается чужая/своя ли любовь, обнаженная грудь туго утянута чужими ладонями. Тело откликается на прикосновения, податливое, мягкое, ждущее. Всего лишь сплетенные в одно, оттого обезличенные.
Их постель – оазис, сочащийся клиновым сиропом. По коже, вниз, спускается по пальцам тягуче, вязко. В выжженном воздухе беззвучно, громко – о-глу-ши-тель-но. Там, где вместо искусанных губ остается краснота, там, где сплетаются её мягкость и его решительность – бьется языческими мотивами. Отбивает тактом и дикими барабанами, по сердцу, по венам, внутрь и глубже. Подбрасывай поленья, пускай горит, обжигает пламенем. Сгорят намоленные травы, и дым взмывается в небеса, очерняет копотью взор. Нечем дышать – стягивай в руках крепче. Мы призываем дождь, неистовый, пробивающий насквозь, холодный, изласканный. Мы восхваляем друг друга в дикости.
Мы – испиты досуха и напоены вновь.
Его запах останется на коже. Её запах запутается в волосах.

Мы – останемся тлеющими углями, когда в спешных спорах швы наружу (но вовремя замечена эта неряшливость), и часы на запястье стягиваются впопыхах, оставляя лишь время на то, чтобы вызвать такси.
Рука Киллиана лежит на бедре, на границе подола платья, на границе с приличием, на помнящей его коже. Но нельзя откликаться на ласку, когда шуршит гравий на пути к дому.
Но Рита Мэй улыбается и смотрит ему в глаза.
«Наша маленькая тайна пахнет нами – цветочной россыпью на твоей шее».

Лето навсегда застынет на пороге дома Сорелей. Лето танцует, простоволосое, счастливое, закусывая губу в предвкушении. Кажется, кое-кто не успел принять душ.
Рита Мэй показывается на глаза родителям, пропахшая мужчиной рядом ровно в той же степени, в которой он пахнет ей. Привычные слова, приветственные поцелуи. Агнесс привычно холодна, когда Киллиан появляется на ступенях дома (его не ждали), Родерик привычно радушен, но они – умеют складывать два и два, не одно десятилетие прожили на земле. Они чувствуют этот запах, что сплел их дочь и (не)друга семейства в одно целое. В глазах вычерчивается понимание и удивление, и нужно ли говорить, когда они – настолько бесстыдные.
Складывается воедино все – и молчаливая непримиримость Риты (она смотрит на мать с настойчивостью – он – это моё, и тебе здесь нет никаких прав), и руки в карманах брюк, и странная усмешка на раскрасневшихся губах. И, чего уж кривить душой, совместный приезд в одной машине (и это можно было бы списать на совпадение, но разве поверишь в такие совпадения, когда они так пахнут?). Родерик почти смеется и потирает переносицу, искоса поглядывая на жену, кабы чего не устроила. Но Агнесс, при внешней суровости, решается, хапнув горя с настойкой боярышника в равных объемах, радушно приглашает их в дом, по пути все же замечая, что Рита могла бы и предупредить о «+1». Рита Мэй рассыпается в извинениях, но берет Киллиана под руку и входит в родительский дом смело.

Материнское недовольство подается с горчичными семенами. Отцовское удивление разливается крепленым виски по граненым бокалам, увенчанное двумя кубиками льда. Объяснения рассыпаются безмолвием по скатерти, но никакого стеснения только лишь потому, что Родерик и Киллиан знакомы слишком давно. Но и Агнесс наслышана о многом, оттого то и дело косится на дочь, но натыкается на беспечную улыбку.
«Он же вскружил тебе голову, задурил.»
«Совсем нет»
«Он же женат!»
«В разводе»
«Час от часу не легче! Он же бросит тебя, как и свою благоверную Чарли»
«Нет, мама, все совсем не так»
«А что насчет разницы в возрасте? Да ты ж ему в дочери годишься! Да у него же и есть эта самая дочь!»
«Я знаю, но ты не права. Все сложнее, чем ты думаешь, глубже, чем можешь только представить. Не хочу оправдываться и чувствовать своей вины, которой нет. Мы – вместе (одно целое, гравитационная аномалия, обрученная с прошлым). Он вернул меня к жизни, и ты понимаешь это.»
[Агнесс тяжело вздыхает и подливает себе еще красного вина]
Рита Мэй, в безмолвной победе, мягко поднимается со стула и подходит к Киллиану со спины. Она обнимает его за шею, склонившись, укрывая левое плечо волной светлых волос, и смеется шутке отца. Она смотрит на него внимательно.
«Ты же не обидишь нас?»
Родерик улыбается слишком хитро.
«Если это действительно он вернул мне мою дочь – не обижу.»

Осень в Марселе, скупая на размашистые штрихи неумолимой красоты, скорее уж, акварельными точками мсье Моне прицельно и чуть игриво выбивает пятна на сетчатке глаза. Ах, господа, посмотрите, пожалуйста, налево, взгляните направо, наклоните голову чуть вбок, но не стукнитесь лбами, право слово, господа, не будьте такими неловкими - вашему вниманию предоставляются каменистые берега пустующего моря, оно сонно потирает глазки белеющими бурунами и спрашивает чавкающим шелестом волн: "Мне ко сну готовиться пора, доколе же вы около меня ошиваться изволите?" Ну-ну, не отвлекайтесь, тогда лучше прогуляйтесь по мощеным улочкам, пустым по утрам. Неосторожными мазками вам предлагается запах свежих булок, вульгарные запахи осенних цветов, нечто, кружащееся лоскутком золота в воздухе - ах, простите, господин, то просто пожелтевшая весна приветствует вас неосторожным братским ударом в плечо, простите эту нескромность.
Осень в Марселе невероятно щедра на тактильную память: теплые объятия, осторожные прикосновения, волны мелодий до мурашек пробивают кожу насквозь оставляя так и непроизнесенное: "Мы всё жу будем очень скучать" царапиной тонкой иголочки. Наступая на волны, Рита Мэй шла за Киллианом. Наступая на горло собственным тревогам, она прощалась с родителями, как того требует время и отношения.
Я буду звонить чаще - бессовестная ложь, приправленная перемолотой искренностью. [она пахнет марокканским перцем и ладаном].
Мы будем ждать - трогательная правда, собранная солоноватой влагой в уголках глаз.
Легкие [никчемные] объятия, обязательно на лестнице, обязательно с хватающим за плечи ветром и умоляющим: "Оставайся, здесь твой дом".

Оставайся, здесь твой дом. Здесь твои шаги повторяли наши следы. Здесь рождались твои истории. Здесь ты ждала его - и подождешь его еще немного. Разве достойны мы, чтобы оставаться простым воспоминанием? Мы так долго гуляли рука об руку. Я шел к тебе через океан, мы держались друг за друга, пока ты выжигала его [у себя на сердце].
Холодный ветер нанизывает прядь волос на пальцы, улыбается.
Впрочем, не важно. Я все равно останусь рядом. Зимой я буду ближе, чем он, глубже, чем он. И ты будешь ждать.

Она прятала свои сны у Киллиана на плече.
В такси - когда искала утешения (и находила в откровенном объятии, нам некого стесняться).
В зале ожидания - когда искала покоя (и находила в тлеющем на излете поцелуе в висок, нам не от кого прятаться)
В самолете - когда звезды ближе, холоднее (и находила в нем самом, в его размеренном дыхании, на пол-такта глубже, чем её собственное, на пол-такта медленнее, чем её собственное).

Даже если в твоем доме нас встретит твое прошлое, даже если в твоем доме нас встретят твои кошмары, даже если в твоем доме нас встретит пустота - я с тобой, я за тобой.
Ведь нам уже, после пережитого, уже ничего не страшно.

Потом - лишь бесконечная хмурая зелень на возвышающихся над уровнем моря берегах. Плавная, тягучая, непокорная ветру, и чем глубже в материк (исколеси его вдоль и поперек - уснешь вечным сном,  от тоскующей свободы, от запертой в четыре береговых линии веры), тем сильнее воздух разряжен озоном. И лишь сейчас Рита понимала, почему на пол-такта глубже, почему на пол-такта медленнее дыхание, чем её собственное.
Ирландия растекается по крови лучше яда.
Глотай ти бесконечные дожди да покрывайся ржавчиной, вязни в гряди - ведь вам это так нравится.
Пока поездка до родного порога текла по железнодорожным путям, раскидывалась по трассам на белые полосы, Рита Мэй смотрела на Киллиана, не пряча взгляда, сравнивала его с окружающей действительностью.

[и не находила в себе ответов, дитя ли он родных берегов, или нечто чужеродное, инакомыслящее - или что-то, что было рождено в великом торжестве противоположностей]

Рита Мэй смотрела на Киллиана, не пряча взгляда, когда крепко держала его за руку. Она не была до конца уверена (в себе, месте, времени), но крепко держалась за свое слово.