Она сжимает пальцы, обжигает взглядом, и все рушится. Древние стены замка тряхнуло, будто он вовсе не каменный, а сделан из соломы, откуда-то сверху посыпалась крошка, пол загулял под ногами, разойдясь в стороны трещиной шириной с ладонь рослого мужчины, легкие сперло спазмом от недостаточного вдоха, так как ноздри были полны жутким смрадным запахом какого-то непонятного гниения. Миг, и круга как будто и не было никогда. Это было страшно. Все выходило из-под контроля. Руэридх, получается, ни на один крошечный миг не был хозяином положения.
И он самую малость прозрел… Что он наделал? Все, что могло бы быть страшнее и ужаснее сейчас меркло и отступало на задний план. Какой, к чертям собачьим, Ад и бесы в нем, если есть вещи и хуже. Смерть пришла, понимание этого факта все же трезво теперь принималось. Она пришла. Но… Но, что пошло не так? Он ждал мрачную старуху, высохший скелет и прочие кошмарные многоглазые и многорукие произведения Древнего Мироздания, которые покоряются чужой воле и действуют точно по описанным в древних книжках сценариям, а перед ним было что-то совершенно иное, существо с красивым ликом, высоким лбом, который совершенно очаровательно морщился. Это было страшнее. Мрак, страх и ужас, припрятанный за прочным и невероятным мороком красоты несказанной. А ведь Руэридх привык к историям, что все самые прекрасные существа после игр со смертными очень внезапно показывали свои длинные острые зубы. А бабки еще и стращали, что эти самые наипрекраснейшие создания королевства Рая, Ада и Зеленых пределов настолько жестоки, что человеческой фантазии не хватает для описания их зверств. «Они до апогея наслаждаются ужасом человечьим», - говорили они, - « Они испытывают некое фанатическое к нему влечение, а после, когда время игр со смертной сущностью им наскучит, украшают себя внутренностями еще живых своих жертв…». На какой-то миг плотная стена безумного отчаяния отпустила было сознание Руэридха, на какой-то момент ему стало снова лет десять от роду, или даже меньше, король испугался, искренне, на потеху Смерти, и он даже готов был отпустить все, прервать все, повернуть обряд вспять. Но… Но… Разве это было возможно? Смерть можно увидеть лишь единожды, и за ее вызов плата была бы непомерно велика, вероятно, даже для всех пределов Стерлинга. И еще не давал покоя вопрос: Как же все это? Как же миг ликования и восторг от игры?... И, проснувшийся было, разум его гаснет.
В его жизни после этого не будет никакого смысла. Поэтому ему нечего бояться и нечего терять. Он не отступится, не опустит голову, что сделано, то сделано. Назад дороги он для себя давным-давно не видел, если задуматься хоть на секунду. Поэтому… Поиграем.
А что же Смерть? Она говорит, говорит и говорит свои краткие отрывистые фразы, в которых он слышит эхо ждущей его вечности, уже опутавшей его почерневшее сердце своими щупальцами и опустошающей сердце до самого дна. А потом меняется на глазах, жуткая хламида падает с точеных плеч, а звонкий смех обласкал мелодичным перезвоном не так давно трясшиеся стены древнего замка. Теперь в зале не стало прекрасных, но кошмарных в темноте своих одежд призраков, теперь было только видение все той же невероятной красоты, только стократно помноженной. Улыбающаяся Смерть в серебряном платье, материал которого распознать и невозможно было. Что это? Роса? Алмазы? Слезы матерей? Смеющаяся Смерть с прекрасным ликом. Какая ирония. Руэридх все еще молчал, нервно сжимая и перекатывая во взмокших ладонях своих костяные фигурки. Она играет с ним? Чего ждет? Серебряный, как ее платье, звук ее голоса пыткой, равной по силе каленому железу, вливается в уши, заставляет кровь далеко отхлынуть от белого лица короля. Ну да, конечно, как он мог упустить, что во власти Смерти сейчас и сию секунду разобраться с самонадеянным смертным и кинуть его душу в бездну задолго до подвигов ратных. Он невольно дергается, невольно ступает назад, цепляясь железной хваткой сухих пальцев за край прекрасного резного стола, где невероятной шахматной партии ждет доска, инкрустированная драгоценным перламутром и серебром, смотрит на Ту, что теперь так близко.
Да, конечно, Ты можешь сделать так, чтоб я никогда не увидел ни света белого, ни неба синего, и не услышал бы ни одного родного мне голоса.
Но он молчит, смотрит в опаловые глаза напротив. А она… Она так близко, луноликая богиня, только руку протяни. Какой же это все обман, какая шутка, про жуткий лик смерти в виде черепа… Так и хочется разжать пальцы, уронить белую пешку на пол, чтоб она со стуком укатилась куда-то, и коснуться этой невероятной кожи, которая, казалось, могла сравниться с мягкостью диковинных тканей, никогда невиданных Руэридхом. И он вроде бы уже решился, околдованный этим лицом и цветом волос, когда перед глазами почернело, а ушей коснулся нежный шепот: «… что я могу с тобой сделать…»
Смотри… Смотри, гордый король.
Конечно, он ничего не видит и не слышит, он понимает, что он не рожденный еще младенец, жизнь внутри жизни. Он слышит свою мать и, не зная ее, уже так любит. Он снова поддается мороку счастливого воспоминания, которого ему никогда не вспомнить больше, никогда не воссоздать перед глазами своими и не воскресить на прикосновениях пальцев. Он счастлив. Счастлив непомерно. А потом… Потом все закончилось. Становится трудно дышать, король понимает, что своими же пальцами царапает себе грудь и горло, пытаясь словно достать до гортани, расправить сжимающиеся и горящие без воздуха легкие, из широко распахнутых незрячих глаз льются слезы. Он умирает. На самом ли деле или это все морок? Нет, наверное, на самом деле. Ему становится тесно. Он снова ничего не понимает, утроба ль матери его хоронит, или это стены замка сжимаются?
Когда к нему вернулась способность видеть, он понял, что невероятно замерз, что не может разжать впившиеся в стол пальцы, что он едва стоит… Что из глаз его слезы все еще льются, а на челе холодный пот. А сердце колотится бешено, как у загнанного и обреченного зверя. Он почувствовал себя совершенно седым и старым, разбитым и никчемным. Слабым. Тленным. Прахом. А Она? Она его целует, забирая свой морок с собой. Ее теплые губы согревают измученно и засушенное сердце, расправляют побитые крылья надежды. И Руэридху даже показалось, на какой-то краткий момент, сравнимый с падением звезды, что он знает этот поцелуй, потому что уж слишком знаком ему вкус этой надежды, что затрепетала пойманной птицей в клетке из ребер. Слишком знакомо ему это объятие, которого у него в жизни никогда не было, знакома эта ласка тонкой ладонью по спине. Но… Он моргнул взглядом и ощущение пропало. Ему всего лишь показалось… Так же как и тысячи тысяч раз до этого. Просто наваждение, морок и обман. Все обман.
- Я сказал… шахматы. – повторил он голосом, неприятно и грубо отразившимся от стен, после нежного перезвона серебристого девичьего голоса. – Ты могла бы это сделать, моя Королева… Но не сделала бы. Согласись, что хоть в какой-то мере я для тебя веселее и привлекательнее живым… чем мертвым. Особенно теми полями сражений, которые Ты убирала и собирала щедрое тебе воздаяние.
Прозрачными глазами он следит за Ней, за беспечной, как девчонка лет тринадцати, невольно любуется ее станом и жестами, смотрит, как пробует Она вино, как смотрит на доску. Он все же думает, что чувствует ее интерес, он уверен в этом. А раз уверен, то это не способствует проявлению здравого смысла. Король разворачивается и ставит две фигурки на доску, две последние пешки в этой партии.
Движением пальцев разворачивает к себе белыми фигурами, обозначив свой выбор.
Белые ходят первыми. Белая кость в руке Темного Короля. Черная кость в руке Луноликой Смерти. Еще одна забавная ирония. Руэридх отводит свой тяжелый взгляд от Смерти, скользя им неспешно от фигуры к фигуре по стройным рядам своего безмолвного войска, проводит ладонью над каждой, словно Бог этого маленького мертвого мирка.
- Ты и сыграешь со мной. С человеком. Самонадеянным и маленьким. И поиграешь так, как пожелаешь, так, как не позволило бы мироздание. Как победитель ты сможешь распорядиться, чем хочешь. Если ты победишь. – улыбнулся он тонко. - Я развлеку тебя хоть ненадолго, пока не кану в вечность.
Холодные пальцы выбрали первого бойца.
- Пешка ходит. Е2 на Е4.
Ну что же. Поиграем.
